Очень личное

Уже десять лет его нет на свете, а я иногда забываю, как это больно, когда его нет.
Никто не начинает телефонный разговор с наезда: ну ты стерва!
Некому рассказать о своих успехах и неудачах.
Некому пожаловаться на мужиков и на детей.
Просто не к кому прижаться и вспомнить, что не всегда же мы были такими непонимающими, такими непримиримыми, такими почти чужими иногда. И вернуться в мое детство и его молодость.
А теперь он смотрит на меня с выцветшей фотографии на могильном камне, и не осуждает, нет, просто смотрит испытующим взглядом, и я, отослав сына за водой для махровых почти черных гвоздик, прижимаюсь щекой к нагретому камню и плачу.

Прости меня, папочка! Я люблю тебя, папочка!
Ты же слышишь меня, папочка?
Я встретила мужчину... он так похож на тебя. И я так боюсь за него.
И я должна сделать в своей жизни для него все, что не сделала для тебя.
Он бы понравился тебе, а ты бы понравился ему. Вы похожи, и я люблю вас обоих.
А ты меня любишь, папочка? Ты поможешь мне?

Слезы текут и текут, я обнимаю камень, глажу фотографическую щеку на не самой его удачной фотографии и оглядываюсь. Я не хочу, чтобы сын слышал мой разговор с тем, кто лежит под могильной плитой с 3 июня 2001 года.
Его нет физически на земле. Его нет рядом. Но я говорю с ним и не вытираю слез.
И мне никогда не перестанет быть больно, потому что я безумно любила его в детстве и бездумно растратила наши отношения в сознательном возрасте.
Трусливо боялась смотреть, как он мучается от своей слабости, от того, что не может даже хлеб нарезать или шнурки завязать без посторонней помощи. Сильный человек... он не может быть слабым, боится показать, что он тоже живой, что болеет, и что ему отчаянно страшно перед лицом своей слабости и неотвратимой смерти.
А когда он просил меня, почти не выговаривая слова: "Не позволяй им меня резать..."
Боже, я не могу вспоминать об этом без содрогания. И без того, чтобы напомнить себе, какая я маленькая трусливая дрянь.
У него была жена, и я не могла взять на себя уход за ним. Не хотела. Считала, что это не мое дело.
И боялась, что не смогу этого вынести. Тогда бы - не смогла.

А теперь я знаю, что мое и могу, но папы больше нет. И я ничего не успела, ровным счетом ничего.
Он так хотел проехаться со мной в мерседесе. Я знаю, что ему это было важно: у его дочери мерседес и она управляется с ним, как с игрушечной машинкой... А я не доехала до него, мне было некогда... Я откладывала, я обижалась на "стерву", я злилась, что он пьет. Я не хотела видеть его больным и слабым. Я трусиха... Я предала своего отца ради своего малодушия. Прощу ли я когда-нибудь себя, как он, скорее всего, простил меня?
Теперь в моей жизни есть другой человек, и сегодня я не боюсь быть сильной и заботливой, не боюсь, что не справлюсь, не боюсь, что сбегу. Я уверена в себе за нас обоих, даже если он боится, как папа, и не уверен во мне. И я готова ко всему, чего пока не случилось и, даст Бог, не случится еще годы и годы. Но главное - моя уверенность внутри, что я изменилась, я готова быть женщиной при мужчине, что бы ни происходило с моим мужчиной.Я уверена, что нужна ему, даже если он боится признать это или обременять кого-то своими проблемами. Я не предам его и не уйду, если на то не будет его воли.

И еще я слушаю разговор мужчины со своей дочерью, которая всего лишь на 4 месяца моложе меня, и слышу в его терпеливом осторожном удивлении "неужели тебе жалко потратить на папу 7 звонков?" обиду и горечь, какие когда-то преследовали и злили меня. У взрослых дочерей своя жизнь, свой мужчина, свои дети. А папа ждет... Дождется ли? Получит ли он ту любовь, которая так нужна ему, особенно когда от так одинок и уязвим? Почему я думаю сейчас, что ничего не изменить между отцами и дочерьми? Пока отцы живы - ничего...

Поэтому я плачу, обнимая камень с фотографией, и рассказываю ему, как мне важна его защита и его любовь, даже сейчас, спустя столько лет после его смерти! Я опоздала, да, на год, на пять лет, на десять. Возможно, будут и двадцать или тридцать, а я буду плакать и вымаливать его прощение. Я знаю, что он простил, но прощу ли я себя?

Его нет десять лет, и я редко бываю на кладбище, но я иногда, когда моя тоска по сильному и заботливому, по ужасному и невыносимому человеку, который единственный из всех мужчин в мире любил меня так, как мне было необходимо, перехлестывает через край, я сажусь в машину и говорю: "Прости меня, папочка! Я так тебя люблю!"
И еду, куда глядят глаза, которые видят в других его и которые никогда не перестанут плакать о нем...
И о себе... в своем эгоизме - о себе. Мне так его не хватает!