Игорь Кузьмин

Плиний    

Дружище, не переживай.
Быть может, люди и жестоки,
зато не кирпичи, а строки
дорогу вымостили в рай.

И тот, кто первым поделил
речь на периоды и строфы,
предвидя наши катастрофы,
не строил лестниц без перил.

...Бог вулканической пурги
захлестывает Геркуланум,
раб убегает с чемоданом,
а ты все смотришь на круги

от падающих скал. Волна
являет миру постоянство.
Ты говоришь уже в пространство:
- Еще бумаги и вина!



* * *

Прелести Ваикики, пляжи Копакабаны
не перещеголяют вид из моих окон,
где розовей закаты раковины рапана
и лимонней, чем самый лакомейший лимон.

Девушек Ваикики, да и Копакабаны
старше десятилетней нет и не может быть.
Но девушки всюду те же: они начинают рано
пользоваться любовью и только потом - любить.

На пляжи Копакабаны не выпадает снега,
и в зелени Ваикики вечно растут цветы.
И только в России реки спят, не замедляя бега,
и вены себе вскрывают, отчаявшись ждать Весны.


    * * *

Если я говорю, что мне ничего не надо,
имея в виду, что хватит и хлеба с маслом
(Подразумевается Лувр, Эрмитаж, Эль Прадо),
то где преступление против здравого смысла?
Если я говорю, что все красавицы, ибо
недостатки фигур удаляются вместе с платьем,
разве не подтверждает нагая Ио
правил, согласно которым мы платим?
И если я говорю, что будет опять утро,
лишь умалишенный поставит точку на этом.
Но если поступит он до конца мудро,
то поставит еще две точки, и станет поэтом.
И если кто-то желает узнать больше,
он должен пройти девять кругов ада
и промолчать хотя бы на миг дольше,
когда я скажу, что мне ничего не надо.


    * * *

На грани радости и страха
мы проживаем постепенно.
То чай кончается, то сахар,
но все это - второстепенно.

Первостепенно - это сено,
и в нем растаявшее солнце,
и смена дня, и ночи смена,
и то, что после - остается,

И эта жесткая основа -
гамак двенадцати созвездий,
и то неведомое слово,
что нас удерживает вместе.


        * * *

Если я не умру до того, как ты сможешь петь,
Мы гитару возьмем и повяжем, как ленты, стихи,
И, в глазах утопая, кому, как не нам, звенеть
Над зеленой поляной у солнечной ленты реки?

Мы - цикады конца и начала бессмертных лет.
Мы питаемся правдой и платим за каждый урок
По цене золотой не вернувшихся с неба монет
и ромашек небесных, которые рвем на венок.

А в таком венке - ах! - красива твоя голова,
И совсем ни к чему, что над ней собирается снег.
Нам поведано столько, что силу теряют слова.
И с каких это пор мы живем в исключительный век?

Мы - цикады конца и начала бессмертных дней.
Ты жена моя, дочь моя, мать, человечья речь.
И когда нашу легкую глину сжигали в огне,
Твои губы сложились в улыбку, которой не сжечь.


* * *

Я сажал бы с масаями ямс,
я б с масаями сеял маис,
и душа бы моя унялась,
и сомненья мои улеглись,

А когда пожелтеет манго,
и трава, где охотятся львы,
я придумаю больше того -
городок на излете Невы.

Издалека он виден вполне,
как учил на Волхонке Синьяк -
и окурок в отбойной волне,
и холодного неба синяк...

Он слезой заморозит экран,
полюбуйся, масай, старина,
как играет граненый стакан,
если в нем хоть немного вина!


* * *

Не докучайте седому Богу молитвой, дети,
через два года ступени храма трава разрушит.
Давай присядем, съедим сэндвич, послушаем ветер:
ведь плющ и камень, по всем поверьям, имеют уши.

Любая заноза в далеком прошлом была зеленой,
любая стена крепостная когда-то была без трещин,
любой монах однажды покинул женское лоно,
хоть с той поры он стал иначе смотреть на женщин.

Не перенести из египетской пустоши пирамиды,
не перегасить свечей перед ликом девушки в белом.
Мы с нею не будем спорить, поскольку теперь мы квиты
как те квириты, которые не дорожили телом,

как ночлежка Христа с разворованной Тайной Вечерей,
как черти, скрюченные за иконостасом прилавка.
Поскольку в хорошем правиле исключений
почти не бывает, на смерть выдается справка...

Давай присядем, съедим сэндвич, послушаем ветер:
ведь плющ и камень, по всем поверьям, имеют уши.
Здесь кто-то был, но он напрасно расставил сети
по наши души.


* * *

Поговорим на гуарани
под угасающий прибой...
Набухло облако на ране
рассвета. Бледно-голубой
простор, аттические грани
и зелень пиний в высоте...
Мы повидали столько дряни,
поговорим о красоте!


* * *

Не говори "я так хочу"
и писем не пиши,
зажги мне светлую свечу
за упокой души:
Никто меня не опоил
дурманами из трав,
меня сегодня застрелил
безумный фотограф.

В его оптическом ружье
не кадры, а года,
и он сказал, что так уже
не будет никогда.
Он доказал, как дважды два:
покорная судьбе
твоя германская вдова
забудет о тебе.

На свете нет ни аллилуй,
ни встретившихся душ,
и твой небесный поцелуй
сотрет законный муж...
Итак, я умер. Монбижу.
Берлин. Пора утрат.
И я на резкость навожу
свой фотоаппарат.


* * *

Я пишу тебе письмо
ночью черного опала,
кровью сердца моего
я пишу на чем попало.
Зажигая окна слов
у Латинского квартала,
я пишу тебе письмо
на кириллице металла.
Время капает, само
не заметив, где упало.
Ночью сердца моего,
кровью черного опала.
Бьется вдребезги слеза
о бумагу. Брызги света
озаряют образа
из новейшего завета.
Образа спокойно спят
(сон - первейшее лекарство)
и во сне меняют царства
на один влюбленный взгляд.

* * *

Колокола Кельна, Кельна, Кельна.
трудно усидеть по стойке "смирно":
так и кажется - холеный кельнер
патеру подаст к амвону пива.

Ты губами бога прославляешь -
были бы мы живы, не убиты...
Дорогая, ты не представляешь,
до чего поэты плодовиты.

Уж они летали с колоколен,
рукописи жарили им спины.
Падают и листья, им не больно,
а горят и кисти у рябины.

Стало быть, и я похож на осень,
не было еще вкуснее яблок,
выдержанных летом на морозе
времени, впадающего в Гамбург.

* * *

Два художника у кафе на берегу реки,
на виду и внутри кафе всякие пустяки:
кот, ребенок, мужчина, пес, яблоки, небеса...
вот и ветер тебе нанес платину в волоса.

Клаудиа, Клаудиа,
наше золото легче денег.
Клаудиа, Клаудиа,
ну куда мы богатство денем?
Высохнет белье в окнах на восток,
ты возьмешь листок
и нарисуешь праздник...
В каменном пластилине ночи веет вальс,
то, что мы рисуем,
проходили вы не раз:
колокольчиковые часы, старый ров,
стены, разрисованные розою ветров.

Океан шлет нам корабли
и будоражит кровь.
Каждый день раздувай угли
и кипяти свой кофе,
каждый день находи сюжет,
пряча лучи у глаз.
Не секрет, что порой в душе
праздника нет у нас.

* * *

Если думать обо всех долгах,
То не полетаешь в облаках,
Если думать обо всех гостях,
То их не прокормишь.
"Я свободен как осенний лист", -
Пел колесам велосипедист,
Но если думать обо всех гвоздях,
То обязательно проколешь.

Рядом с поприщем для детских игр
Есть дорога в нестареющий мир.
Так порадуйся и, черт возьми,
Наслаждайся цветами.
До того момента как опять
Нам понадобится выбирать
Между тем, какими были мы
И какими мы стали.


    Актриса

...Такая тонкая рука,
Что пальцы тают на ладони.
Вы - героиня в главной роли
На предстоящие века.
    Вы откровенны, как дитя,
    И Вас нисколько не заботит,
    Что выступление проходит
    В сопровождении дождя.
И Вам, конечно, невдомек,
Что Вы стоите на котурнах,
А на подсвечниках латунных
Сгорает нынешний денек,
    И что трагедий больше нет,
    А драма держится на нервах.
    Но это, кажется, во-первых,
    А во-вторых, идет обед...
Глоток небесного вина -
Поверьте, в этом нет измены.
Мы здесь не зрители, а сцена -
Она всегда на всех одна,
    И век не худший из веков,
    И без любви все так же больно,
    А простоты всегда довольно
    На мудрецов и дураков.
Ах, этот круг из вечных тем!
Он Вас пугает постоянством,
Вам стоит только рассмеяться,
И пьеса кончится совсем...
    Вы в это верите почти,
    Но умоляю Вас - не верьте;
    Должно кончаться все на свете,
    А представление - идти.
...Такая тонкая рука,
Что пальцы тают на ладони.
Вы - героиня в главной роли
На предстоящие века!


    По Брейгелю

Был мороз, а нынче - оттепель,
Слышно как пекут оладьи.
Торопился путник, да теперь
Замер, на картину глядя.

    Тишина смахнула снежный ком,
    Вышли из лесу охотники,
    За долиной где-то далеко
    Трубы, крыши, подоконники.

Там рождественского около
Камелька мелькает вроде дым,
Фрау впрок румянят окорок,
Ребятишки помогают им,

    За геранью подоконников,
    Словно в рамку кто нарисовал,
    Фрау видят снег, охотников,
    Иглы сосен, языки собак...

Так они который век идут
Тишиной завороженной,
И мужей к обеду жены ждут,
И мужья желают к женам,

    А сойдут с картины Брейгеля,
    Осененные заслугами,
    Будут слушать басни егеря
    Да за карты сядут с руганью.

Был мороз, а нынче - оттепель,
Слышно, как пекут оладьи.
Торопился путник, да теперь
Замер на картину глядя...


    Косточки

Говорила мне с пеленок мать:
- Кушай ягодки, не трусь.
А будешь косточки выплевывать,
Виноград утратит вкус.

И с тех пор свои утраты я,
Хоть и был от сока пьян,
По возможности проглатывал
Вместе с горечью семян.

Наедаться - так с оскоминой!
Я иному не был рад,
И друзья мои, знакомые
Все дарили виноград,

Все желали мне удачи, и
Я поверил, что не зря
Я чужое пил прозрачие
Желтых ягод сентября.

А недавно в винограднике
Кисть последнюю догрыз,
И друзья мои, соратники -
Винодельем занялись,

Только листики кленовые
Мне нашептывают грусть...
"Если косточки выплевывать,
Виноград утратит вкус."


* * *

Я свяжу себе свитер синий,
Как сонет Федерико Лорки,
Как мерцающий свет глициний,
Как скупой огонек конфорки.

    А под свитер найду мустангов,
    Двух мустангов дамасской стали
    Черноты аргентинских танго
    И российских чернил печали.

Я мольберт из угла достану,
Там пылит на закат дорога
В мир Моне, мимо гор Сезанна,
По нагретым полям Ван Гога.

    Я надену тогда свой свитер,
    Я холста на мольберт отмерю,
    Я мустангам легонько свистну,
    Я закрыть позабуду двери.



    * * *

- Во мраке путь мой не далек,
Так помоги свершиться чуду, -
Шепнул Ладони Уголек, -
Что мной напишешь, тем и буду.
И на асфальтовом углу,
Осколком черного кристалла
Так вывела она: ЛЮБЛЮ...
А дальше - Уголька не стало.
Ты утром окна распахнешь
И сверху, вровень со стрижами,
Успеешь прочитать скрижали,
Пока вовсю не хлынул дождь.