За соседним столиком

Это была странная парочка, завоевавшая мое внимание сразу же до конца своего пребывания в ресторане. Я вычислила их почти мгновенно, потому что на таких людей у меня нюх. Я знаю, что я должна чувствовать в их присутствии, и, прислушиваясь к своим ощущениям, я именно это и чувствовала - любовь и спокойствие. Блаженное умиротворение и почти полную утрату интереса к другим людям, потому что они притягивали взгляд, возвращали его к себе, как стрелку компаса к полюсу, на что бы я не отвлеклась.

Как правило, я слежу за людьми исподволь, потому что прямой взгляд - это вызов, подчеркнутый интерес, оскорбление, призыв. Все, что угодно, что разрушает естественную обстановку и делает людей не теми, кто они есть на самом деле, заставляет влезать в носорожьи шкуры, позолоченные латы или роскошные театральные костюмы. Люди играют всегда и всюду, хотят они этого или нет. Под чужими взглядами они играют особенно рьяно или филигранно, впрочем, через полчаса они все равно ломаются, задыхаются в чужом реквизите и показывают истинное лицо.
Полагаю, именно поэтому так много сил отнимают переговоры. Там ты не можешь позволить себе быть непосредственным и вальяжно расстегнуть шитый камзол или, расслабившись, откинуть забрало. За столом с бумагами, на стуле с прямой спинкой, в застегнутом пиджаке и безупречном галстуке ты всегда настороже. Через полчаса ты начинаешь чувствовать, что твоя роль тебе жмет, но терпишь и держишься до конца, не желая уронить лицо и внимательно наблюдая, не уронит ли лицо противник. Грех затягивать переговоры дольше получаса - это создает дикие психологические нагрузки для обеих сторон. Когда же сторон больше двух - то ситуация вообще почти невыносима.
Для чего люди встречаются в ресторанах? Провести вместе время или сделать деловую встречу чуть менее формальной. Я видела множество примеров такого общения и в банальном Маке в разных городах, и в средней руки забегаловках в столице, и в дорогих ресторанах Уфы и Москвы.
Ах, да, забыла сказать - я не про любовные встречи. Я про однополых собеседников. В этот раз объектом моего наблюдения стали двое респектабельных мужчин в ЛяРуш.
Их нельзя было не заметить: они были без носорожьих шкур и со снятыми шлемами. Они отдыхали в обществе друг друга. Но не так, как это делают мальчики, пытаясь перещеголять друг друга в эффектности выпивания водки, рассказах о покоренных женских телах и даже душах, в воспоминаниях о спортивных матчах или в дискуссиях на актуальную тему.
Эти двое почти ничего не говорили друг другу. Они большую часть времени молчали, задумчиво копались в своих тарелках, грели в ладонях коньяк, не произносили длинных тостов, слегка приподнимая бокал, прежде чем сделать маленький глоток, копались в своих телефонах и негромко отвечали на вибрирующие входящие вызовы. Они наслаждались друг другом и тишиной, созданной ими же самими, отгородившей их от мира английских скатертей за чужими столами, веселящихся компаний, осторожных официантов и ненавязчивой музыки. В их мире царила тишина и умиротворение, и они получали от присутствия друг друга невыразимое удовольствие.
Пройти мимо таких пар невозможно. Я цепляю ауру их расслабления и спокойствия, как вирус, и мгновенно растекаюсь по стулу, наполняясь тем, что обычно отдаю - положительной энергией любви.
Тот, что сидел вполоборота ко мне - болезненно рыхлый толстяк весом килограмм под сто пятьдесят, а то и больше, воплощал женское начало их дуальности, как и следовало его психотипу. Тройной подбородок, стильные очки в тонкой золотистой оправе, дорогой костюм респектабельного бизнесмена, внушительный циферблат на запястье. В одутловатых пальцах странно смотрелся крохотный телефон, который он подносил к щеке, блуждая взглядом по столу и не выходя за периметр огороженного их дружеским соучастием мира. Иногда до меня долетали отдельные слова, сказанные мягко и равнодушно, будто его мало интересовало то, что отвечал далекий собеседник на его реплики. В присутствии этого спутника, что сидел сейчас напротив, все, что случалось во внешнем мире, было мутным, запотевшим, нереальным, чуждым...
Поразительные люди, эти Бальзаки. При всей своей внешней массивности и, благодаря ей, подчеркнутой мужественности, при всем своем удивительном, отточеном, негативном и аналитическом уме и умении строить точные прогнозы, они носят костюмы, как коровы седло, легко склоняются перед внешней силой, пусть даже показной, умеют бывать задумчивыми и почти женственными в этой своей задумчивости. Истинные виктимы, скрывающие свою виктимность, взрывающиеся, как фонтан при открытии летнего сезона, они, расслабляясь и отпуская свою виртуозную структурную логику, становятся мягкими и глубоко чувствующими интуитами и тонко настраиваются на собеседника. Особенно если собеседник Наполеон.
А собеседник был Наполеон. Да-да, тот самый, который смотрит на нас живыми и хитрыми глазами господина Березовского или кричит и брызжет слюной с лицом господина Жириновского. Самоуверенный и самовлюбленный, нарцисс из нарциссов, умный, манипулятивный, агрессивный, умеющий добиваться своего себе во благо.
Именно такой - и другой в присутствии дуала. Тот, какого мы никогда не видим на публике, потому что Наполеон и публика едины в своей любви к Наполеону, который подстегивает ее любовь громкими выкриками и гордой позой завоевавшего мир императора.
Наш Наполеон был без пиджака. С бокалом коньяка с одной руке и телефонам в другой, где он просматривал какие-то экраны и негромко комментировал то ли свои впечатления от просмотренного, то ли вообще не имеющее отношения к телефону. Отрывки фраз доносили до меня что-то амбициозное о женщине, но это было не так важно, потому что Наполеон был на отдыхе. Он не воевал и не красовался, не блистал талантами и не был заинтересован во внимании зала ("Что мы все обо мне да обо мне. Давайте поговорим о Вас. Что Вы обо мне думаете?"), он просто негромко, почти не отрывая глаз от скатерти, говорил о женщине. А напротив собеседник почти благоговейно внимал ему - спокойному и уверенному в себе. Иногда император времен кризиса среднего возраста с обозначившейся лысиной и чуть оплывшим торсом бросал почти рассеянный взгляд по сторонам, подзывал официанта, что-то нехотя, почти через силу, заказывал и снова погружался в атмосферу тишины и благодати. Наполеон, не создающий вокруг себя вихрь любви и наслаждений, не влюбляющий в себя и не воюющий за себя - такое зрелище дорогого стоит.
Я глаз не могла оторвать от этой пары. Солидные господа, с виду - уставшие и потому молчаливые, а по сути - отгородившиеся своей дружбой, суть которой в любви и взаимном притяжении, не поддающемся контролю. Я черпала из их дуальности силы и еще лучше понимала себя, приносящую "радость жизни в расфасовке" в белую студию.
Но вот коньяк был допит, по счету уплачено, Бальзак встал и, разорвав невидимую оболочку, несмотря на свой изрядный вес, стремительно ушел из зала, а вальяжный Наполеон, надевающий пиджак, мгновенно вышел из атмосферы расслабленности и благодушия, почистил перышки, воинственно осмотрелся, вскинул упрямый подбородок и отправился обниматься с официантом, демонстрируя показную демократию, а на деле - себя любимого.
Эта разительная перемена вызвала у меня смех и добавила еще один штрих в понимание дуальности.
Но вечер, прошедший в соприкосновении с чужой аурой любви и бессловесного взаимопонимания, не прошел зря. Отчаянно захотелось оказаться на любимом стуле в знакомой квартире и самой создать точно такую же атмосферу, где неважно, о чем мы говорим, о чем думаем, что заботило нас пять минут назад, что озаботит через час. Где важно присутствие, духовное соитие, блаженство понимания и узнавания в другом того, чего не хватало среди чужих - счастливого себя.